Лауреат Каннского кинофестиваля режиссер Чхан-Ук Пак рассказал GZT.RU о своем мелодраматическом хорроре «Жажда», который выходит в отечественный прокат 1 апреля, а заодно объяснил, как он относится к религии и что его больше всего занимает в вампирах.

«Жажда» — новый фильм Чхан-Ук Пака, автора трилогии о мести, куда вошли «Сочувствие господину Месть», «Сочувствие госпоже Месть» и выдающийся «Олдбой». Главный герой «Жажды» — католический священник в исполнении знаменитого театрального артиста Кан-Хо Сона, который добровольно приносит себя в жертву, став подопытным в медицинском эксперименте. Как и сотни других волонтеров, он умрет. Как истинный герой фантасмагорий Чхан-Ук Пака, он воскреснет тем, кого принято считать абсолютным злом,— вампиром, неуязвимым во тьме, голодным, горючим и все же намеренным по-прежнему любить ближних.
В этом невозможном сюжете католицизм смешивается с культом супермена, жестоко растворяя попсовую культуру в ядовитых юморесках. Впрочем, порой обескураживающий юмор корейского режиссера, получившего за этот фильм приз жюри Каннского фестиваля, принимает столь торжественный характер, что выглядит еще одним священным культом.

Как складывались ваши отношения с католической традицией, столь развитой в Южной Корее? Принадлежите ли вы к какой-либо конфессии?

Я воспитывался в религиозной среде, поскольку родом из семьи убежденных католиков. С раннего детства и до окончания школы религия, так или иначе, присутствовала в моей жизни. Если вы посмотрите мои предыдущие картины, то увидите, что в них обязательно присутствуют какие-либо религиозные аллюзии. Однако сегодня я не могу назвать себя верующим. Просто произведения искусства, возбуждающие и передающие чувство сакрального, божественного, находят во мне сильный отклик, и в этом смысле можно говорить о наличии религиозного аспекта в моем творчестве.
Духовная музыка, скажем, кантата Иоганна Себастьяна Баха, звучащая в нашем фильме, оказывает мощное воздействие на чувства человека. Часто мы не помним о том, что эта музыка была написана на псалмы — поэтические тексты религиозного содержания. В них говорится о том, что человек узрел в жизни Христа, и теперь может упокоиться с миром, поскольку он удовлетворен. Эти стихотворные тексты прекрасны и живут сами по себе, как бы отдельно от музыки. Но музыка идет дальше религиозных чувств. Это происходит не потому, что композитор не разделяет веры. Музыка отдает должное красоте и искренности верующих, отдает им дань уважения. Я нахожусь под воздействием их сильных чувств, но не разделяю их. Я бы так ответил на ваш вопрос.

ой поставлен перед этической дилеммой: чтобы выжить, ему приходится убивать. Если отвлечься от его сана, вы переносите этот конфликт на человеческое существование вообще?

Знаете, этот персонаж попытался спасти человечество, пожертвовав собственной жизнью и добровольно приняв участие в экспериментах. Его основное устремление — делать добро. Но ценой его добрых намерений становится происходящая с ним ужасная метаморфоза, преобразование его личности в вампира. Он не знает, почему именно он стал жертвой, или какие намерения были у тех, кто сделал его таким, почему он вдруг стал частью вселенского зла. Ничего этого он не знает, но сталкивается с ситуацией, в которой он должен совершить преступление, чтобы выжить.
Сама ситуация предельно экзистенциальна, она отражает реальную жизнь, жизнь обычного человека. Никто не может спать спокойно: все мы рано или поздно делаем ошибки, поступаем дурно. Этого нельзя избежать. Но, несмотря на то, что он пал, в нем есть благородство, он готов отвечать за свои поступки и не боится этого делать, он по-прежнему стремится к добру и не прекращает попыток быть добрым. Здесь где-то даже проскальзывают элементы комизма.

Мне показалось, в «Жажде» есть и комизм другого плана, основанный, как ни странно, на бытовой реалистичности?

Современное кино показывает вампиризм как болезнь, и фактически описывает медицинский аспект этого явления. Я не смотрю на них, как на пациентов, не заглядываю в историю болезни. Я повествую об их повседневной жизни. Мне она интересна. Поэтому мой подход довольно реалистичен. Я вычеркиваю лишние романтические клише, что расходятся с повседневной реальностью. Но у меня вампиры показаны так, что вызывают симпатию. Первое клише, от которого я отделался,— что вампиры, живущие в Корее,— это старые безобразные ведьмы.

Знаю, что от появления замысла фильма до реализации прошло более десяти лет. Как это сказалось на картине?

Перед съемками я говорил, что в этом фильме никто ни разу не засмеется — ни на секунду. Но десять лет спустя мое отношение к юмору изменилось. Я научился ценить черный юмор. С моей точки зрения, я сам изменился — стал более вредным. Думаю, это сказалось на фильме и заставило меня изменить мою первоначальную концепцию.

Считается, что граница Европы и Азии проходит по чувству юмора. В Азии люди смеются над вещами, над которыми европейцы смеяться не могут. Вы проводите много времени в Европе. Это изменило ваше чувство юмора?

Как вы понимаете, нельзя залезть в голову другого человека и понять, над чем он смеется, а над чем плачет. Это очень индивидуально. Скажу только, что я наблюдал за реакцией публики на предварительном показе. Люди реагировали по-разному и по-разному смеялись. Но фильм будут смотреть и другие аудитории, и они будут смеяться в других сценах.
Влияет множество факторов — из села эти люди или из города. Или вот еще — бедные и богатые смеются по-разному. На премьере в Корее публика смеется над одними эпизодами, критики на пресс-показе — над другими. Как ни странно, во время официального показа на Каннском фестивале смеха было меньше, чем на других показах. Я даже подумал, что люди не реагируют на мои шутки, им совсем не смешно. Но когда они выходили из зала, все говорили, что это был очень смешной фильм, в нем было много юмора. Я был сбит с толку: смеха я не слышал. Потом мне говорили, что, возможно, люди смотрели фильм так внимательно, были погружены в него так глубоко, что просто не могли расхохотаться.
И все-таки люди из разных социальных групп смеются над разными вещами. Если кто-то возьмется исследовать, как именно они реагируют на смех, это будет полезный научный труд.

Поговаривают, что вас ждут в Голливуде, каковы ваши виды? Готовы ли вы работать с западным материалом?

В моих фильмах много диалогов, а в Голливуде предпочитают не такие «говорливые» сценарии. Пока я не собираюсь в Голливуд делать блокбастеры, мне это не интересно. Что касается копродукций, у меня есть позитивный опыт работы с японскими актерами. В работе с англоязычной съемочной группой существует языковой барьер. Но, думаю, он преодолим.

Какие-то барьеры приходится преодолевать в работе с актерами?

Чтобы их не создавать, я сначала всегда собираю и показываю своей команде фотографии, рисунки или отрывки из ранее снятых фильмов, знакомлю со своим стилем. Я также тщательно прорабатываю и проигрываю весь сценарий еще до начала съемок — не только ключевые сцены, а полностью, от начала до конца. Рассказываю, что хочу получить на выходе. И не обязательно создаю лишь один образ. Вариантов может быть столько, сколько вариантов планов, съемок с разных расстояний.
После подготовительной работы и репетиций я раздаю сценарий с внесенными пометками и зарисовками всем участникам съемок. Поэтому люди могут составить представление о конечном результате.